Мюнхенское соглашение
Речь в палате общин 5 октября 1938 года
Если сегодня я начну не с обычной и поистине почти неизменной дани уважения к премьер-министру по поводу его роли в этом критическом деле, то не по недостатку личного уважения. Между нами на протяжении долгих лет существовали дружеские отношения, и я, на основании собственного опыта в подобных же критических ситуациях, ясно сознавал, какое напряжение и бремя пришлось вынести ему; но я уверен, что, когда речь идет об общественных делах, гораздо лучше говорить именно то, что ты думаешь; сейчас же совсем не время предаваться погоне за политической популярностью. Два дня назад мы имели блестящий пример твердости характера со стороны бывшего первого лорда адмиралтейства. Он проявил ту твердость характера, которая совершенно не поддается изменчивости мнений, какими бы скоротечными и стремительными они ни были. Мистер Лоу, депутат от Юго-Западного Халла и мой уважаемый друг, чью убедительную речь палата слушала в понедельник, был совершенно прав, напомнив нам, что сам премьер-министр, касаясь всех этих вопросов, проявил стойкое безразличие к голосам приветствия и осуждения, к сменяющим друг друга критике и восторгам.
Подобные достоинства и возвышенность ума дают право на самый суровый обмен честными мнениями в нашей палате, без нарушения при этом личных отношений; дают право на предельно полное выражение всех точек зрения. Таким образом, опершись на пример других, я буду следовать по их стопам. Я начну с изложения вопроса, с вещи самой непопулярной и пользующейся наименьшим успехом. Я начну с того, о чем всем хотелось бы не вспоминать или даже забыть, но что тем не менее должно быть сказано: дело в том, что мы потерпели полное и ничем не оправданное поражение, и Франция пострадала еще больше нас. Максимум, чего удалось достигнуть моему достопочтенному другу премьер-министру огромным напряжением своих собственных сил и вслед проведенной величайшими усилиями мобилизации в нашей стране, после всех этих мучений и напряжения, которые испытала наша страна,— максимум, чего ему удалось добиться для Чехословакии при разрешении спорных вопросов, это лишь того, что германский диктатор избавлен от необходимости урывать сладкие куски украдкой и получает их на блюде одно за другим.
Канцлер казначейства сэр Джон Саймон заявил, что впервые герра Гитлера заставили — так, мне помнится, он выразился — хоть сколько-нибудь отступить. Нам незачем, после всех наших долгих прений, тратить время на выявление разницы между позициями, достигнутыми в Берхтесгадене, Годесберге и Мюнхене. Их очень легко суммировать, позволив себе такую метафору. Под дулом пистолета потребовали один фунт стерлингов. По получении этой суммы, под дулом пистолета потребовали два фунта стерлингов. В конце концов диктатор согласился взять 1 фунт 17 шиллингов и 6 пенсов, а остаток принял в форме заверениями в доброй воле на будущее.
Здесь я остановлюсь на доводе, только что услышанном мной и исходящем от определенных скамей палаты, насчет спасения мира. Не было более решительного и непримиримого борца за мир, чем премьер-министр. Это известно всем. Еще никто и никогда не проявил столь упорной и несгибаемой решимости сохранить и обеспечить мир, как он. Все это совершенно справедливо. Но тем не менее мне не совсем ясно, почему Великобритании и Франции на данном этапе грозила столь большая опасность вовлечения в войну с Германией, что они все время были готовы пожертвовать Чехословакией. Мне кажется, что условий, привезенных премьер-министром, весьма легко было бы добиться через обычные дипломатические каналы еще минувшим летом. Более того, я скажу, что, по-моему, чехи, даже предоставленные самим себе и уже заведомо зная, что они не получат никакой помощи от западных держав, сумели бы добиться гораздо лучших условий, чем те, какие они получили после всех этих грандиозных треволнений; эти условия вряд ли могли быть хуже.
Никогда нельзя быть абсолютно уверенным в том, что драка состоится, если одна сторона твердо решает уступать до конца. Когда читаешь мюнхенские условия; когда видишь, как час за часом развиваются события в Чехословакии; когда заранее уверен если не в одобрении со стороны парламента, то хотя бы в том, что парламент примирится с положением; когда канцлер казначейства выступает с речью, в которой он, по меньшей мере, пытается, в весьма сильной и убедительной форме, доказать, что в конце концов все это было неизбежно и даже справедливо; когда наблюдаешь все это — между тем как всем, кто занимает правительственные скамьи, включая многих членов Консервативной партии, являющихся бдительными и осмотрительными стражами национальных интересов, вполне ясно, что на самом деле на карту не было поставлено что-либо жизненно важное,— тогда кажется, что следует спросить: ради чего были все эти треволнения и шумиха?
Решение принимали британское и французское правительства. Чрезвычайно важно уяснить себе, что этот вопрос британское правительство никоим образом не могло решать самостоятельно. Я крайне восхищен принятой в нашей палате манерой подавлять всевозможные упреки. Надо понять, что это решение не исходило от того или другого правительства в частности, а явилось решением, ответственность за которое должны делить оба.
Мы приняли определенное решение и определенный курс — можно считать его мудрым или неразумным, дальновидным или близоруким, но раз было решено, что защита Чехословакии — это не повод к войне, то, если бы это дело было проведено обычным образом, в течение лета, не было бы никакой необходимости сооружать всю эту грозную обстановку кризиса.
Мне кажется, что на этом моменте следует остановиться. Нам предлагают голосовать за внесенную резолюцию 1, составленную в весьма недвусмысленных выражениях, как, впрочем, составлена и поправка оппозиции. Я не могу выразить своего согласия с предпринятыми шагами, но раз уж канцлер казначейства так талантливо изложил свои доводы, я попытаюсь, если мне будет позволено, изложить вопрос под иным углом зрения. Я всегда придерживался того мнения, что сохранение мира зависит от нарастания факторов, которые служили бы тормозом для агрессора, наряду с искренним стремлением устранить поводы для обид.
Победа герра Гитлера, как это случалось во многих исторических конфликтах, определявших судьбы мира, была вырвана им лишь наскоком. С этой проблемой мы уже сталкивались раньше в наших прениях по поводу захвата Австрии, происшедшего в марте. Я осмелился просить правительство пойти несколько дальше, чем это сделал тогда премьер-министр, и принять на себя обязательство совместно с Францией и другими державами гарантировать безопасность Чехословакии на то время, пока комиссия Лиги Наций или какой-нибудь другой беспристрастный орган расследует проблему судетских немцев; и я по-прежнему считаю, что если бы мы пошли по этому пути, то события не приняли бы столь катастрофический оборот.
Я глубоко согласен с моим достопочтенным другом мистером Эмери, депутатом от Спаркбрука, заявившим по этому поводу: «Решитесь на что-нибудь одно: либо заявите, что вы вообще не заинтересованы во всем этом деле в целом, либо же сделайте определенный шаг, предоставив такую гарантию, которая способна в полной мере обеспечить защиту этой страны».
Франция и Великобритания сообща, особенно если бы они поддерживали тесный контакт с Россией,— а это безусловно не было сделано,— могли бы в те летние дни, когда они еще пользовались авторитетом, оказать влияние на меньшие государства Европы; я считаю также, что они могли бы определить позицию Польши.
Такой союз, подготовленный в пору, когда германский диктатор еще не погряз глубоко и бесповоротно в своей новой авантюре, укрепил бы, по-моему, все те силы в Германии, которые противились этому новому акту, этому новому замыслу. Силы эти были разнообразны; среди них были силы военного характера, утверждавшие, что Германия не подготовлена к тому, чтобы начать мировую войну; среди этих сил была и вся та масса умеренных общественных кругов и народа, которые боялись войны, а также известные элементы, которые еще сохраняют некоторое влияние на правительство. Подобный шаг усилил бы ту жажду мира, которую беспомощные германские народные массы разделяют со своими британскими и французскими собратьями и которая, как нам справедливо напомнили, нашла свое страстное и редко дозволяемое выражение в радостных манифестациях, сопровождавших пребывание премьер-министра в Мюнхене.
Все эти силы, в соединении с другими тормозящими факторами, которые создались в результате объединения держав, великих и малых, готовых твердо стать на страже закона и обеспечить организованное устранение обид, могли оказаться вполне действенными. Кроме выбора между подчинением силе или немедленной войной, была еще и эта, третья возможность, сулившая не только мир, но и справедливость. Несомненно, такая политика требовала от Британии недвусмысленного и заблаговременного заявления о том, что она, совместно с другими государствами, выступит на защиту Чехословакии от неспровоцированной агрессии. Правительство его величества отказалось дать такую гарантию, когда это могло спасти положение; позднее правительство дало ее, но тогда было уже слишком поздно, а теперь, когда правительство совершенно бессильно осуществить эту гарантию, ее наконец дали, но на неопределенное будущее.
Все кончено. Молчаливая, объятая горем, покинутая, сломленная — Чехословакия погружается во мглу. Она во всех отношениях пострадала благодаря своей связи с западными демократиями и Лигой Наций, чьей верной слугой она всегда была. Она особенно пострадала за свою связь с Францией, чьему руководству и политике она следовала в течение столь долгого времени. Даже те шаги, которые были предприняты правительством его величества и оформлены в англо-французском соглашении с целью предоставить Чехословакии возможно лучшие условия, как, например, установление паритетного муниципального управления в определенных районах без проведения плебисцита, обернулись в ущерб Чехословакии, потому что плебисцит все-таки будет проводиться, причем на весьма обширных территориях, а наряду с этим другие державы, предъявляющие претензии, тоже набросились на беспомощную жертву. Муниципальные выборы, результаты которых приняты за основу установления паритетного управления, не имели ничего общего с вопросом о присоединении к Германии. При встрече со мною здесь герр Генлейн заверил меня, что его люди этого даже и не желают. Он определенно заявлял, что речь идет всего лишь о самоуправлении, о приобретении самостоятельного положения внутри Чехословацкого государства. Никто не имеет права говорить, будто плебисцит, назначенный для территорий, находящихся на положении Саарской области, и установление паритетного управления — будто оба эти мероприятия, взятые вместе, хотя бы в отдаленной степени похожи на принцип самоопределения. В этой связи такой термин звучит фальшиво и издевательски.
Мы, в нашей стране, как и в других либеральных и демократических странах, имеем полное право превозносить принцип самоопределения; но звучит насмешкой, когда он провозглашается теми людьми в тоталитарных государствах, кто по отношению ко всем мнениям и верованиям в подвластных им странах отказывается соблюдать хотя бы малейшую терпимость. Однако, в каком бы свете ни представлять дело, но именно эта частица земного шара, вся эта масса отдаваемых в чужие руки человеческих существ никогда не выражала желания отдаться под власть нацистов. Я не поверю, чтобы и теперь, даже если бы можно было спросить их мнение, они выразили бы подобное желание.
В каком положении оказалась Чехословакия? Она не только политически изуродована: ее экономика и финансы тоже полностью расстроены. Ее банковское дело, ее железнодорожная система нарушены и сломаны, ее промышленность урезана, а ее население принуждается к насильственному переселению. Судетские шахтеры, по национальности сплошь чехи, проживавшие со своими семьями в этих краях на протяжении столетий, должны теперь спасаться бегством в такие места, где для них едва ли найдется работа.
Трагедия свершилась. В сердцах англичан навсегда должно сохраниться чувство глубокого сожаления и досады по поводу невзгод, обрушившихся на Чехословацкую республику. Но они еще не закончились. В любую минуту может случиться заминка в программе. В любую минуту герру Геббельсу могут приказать вновь начать свою кампанию клеветы и лжи; в любую минуту может быть спровоцирован инцидент. Но теперь, когда крепость обойдена, какая сила способна обуздать произвол агрессора? Совершенно очевидно, что в настоящее время мы не имеем ни малейшей возможности оказать чехословакам какую-либо иную помощь, кроме той, о которой все мы с радостью узнали. Я имею в виду финансовую помощь, оперативно предоставленную нашим правительством.
Я полагаю, что в дальнейшем чехословацкое государство не сможет сохраниться как самостоятельное целое. Мне кажется, что в ближайшие годы, а может быть, и в ближайшие месяцы, все вы окажетесь свидетелями поглощения Чехословакии нацистским режимом. Возможно, что движимая отчаянием или жаждой мести, она и сама присоединится к нему. Так или иначе, а дело сделано и кончено. Но мы не можем рассматривать оставление Чехословакии на произвол судьбы и ее гибель только в свете того, что произошло за последний месяц. Это лишь печальное последствие наших действий, а вернее, бездействия за последние пять лет — пять лет, исполненных бесплодных благих намерений, пять лет непрерывного отступления британского могущества, пять лет пренебрежения воздушной обороной.
Таковы обстоятельства, которые я хочу вынести здесь на свет,— обстоятельства, характеризующие то недальновидное руководство, за которое Великобритании и Франции приходится расплачиваться дорогой ценой. За эти пять лет мы лишились безопасности настолько подавляющей и неоспоримой, что раньше мы могли и не заботиться о ней. Мы лишились положения, при котором самое слово «война» считалось возможным лишь в устах людей, достойных места в доме умалишенных. Мы лишились безопасности и силы — силы, позволявшей нам творить добро, силы, позволявшей нам быть благородными по отношению к побежденному врагу, силы, позволявшей нам договариваться с Германией, силы для надлежащего удовлетворения ее жалоб, силы остановить, если бы мы захотели, ее вооружение, силы делать все от нас зависящее во имя добра и справедливости. За эти пять лет мы низведены с уверенной и неприступной позиции до того положения, в каком мы очутились теперь.
И когда вспоминаешь о прекрасных надеждах на длительный мир, открывавшихся перед Европой еще в начале 1933 года, когда герр Гитлер только пришел к власти, и обо всех упущенных возможностях поставить предел росту нацистского могущества; когда вспоминаешь, какими грандиозными союзами и ресурсами мы пренебрегли, бесцельно их растратив, то не верится, чтобы когда-нибудь за всю историю случалось нечто подобное.
Поскольку речь идет о нашей стране, ответственность должна лечь на тех, кто располагал безраздельным контролем над нашей политикой. Они не помешали Германии перевооружиться, равно как не позаботились вовремя о нашем собственном перевооружении. Они ссорились с Италией, но не спасли Абиссинию. Они эксплуатировали и дискредитировали огромный институт Лиги Наций, но пренебрегли возможностью заключить союзы и блоки, которые помогли бы исправить прошлые ошибки. Таким образом, благодаря им в час испытания мы остались без достаточной национальной обороны и без действенной международной безопасности.
Я воспользовался своими каникулами для изучения царствования английского короля Этельреда II Неразумного. Палата помнит, что то был период величайших бедствий, когда сильное положение, завоеванное нами при наследниках короля Альфреда, быстро сменилось хаосом. То был период датского ига и чужеземного угнетения. Должен сказать, что грубый язык «Англосаксонской хроники», написанной тысячу лет тому назад, кажется мне вполне уместным сейчас, во всяком случае столь же уместным, как цитаты из Шекспира, которые нам преподнес предыдущий оратор со скамей оппозиции. Вот что говорит «Англосаксонская хроника», слова которой, по-моему, вполне применимы к нашему поведению и отношению к Германии: «Все эти бедствия обрушились на нас вследствие дурных советов, вследствие того, что в должное время на них не обратили внимания и не оказали им сопротивления; когда же они причинили величайшее зло, с их источником заключили мир». Такова мудрость прошлого, ибо всякая мудрость не нова.
Я позволил себе выразить эти взгляды в оправдание того, что не могу поддержать внесенную сегодня резолюцию; в то же время я сознаю, что этот огромной важности вопрос о Чехословакии и о лежавшем на Британии и Франции долге уже принадлежит истории.
Нас ждут новые события. Сегодня мы собрались здесь не для того, чтобы решать, надо или не надо было предпринимать все эти шаги. Они уже предприняты, и притом теми, кто имел на это право в силу того, что на них лежала высочайшая исполнительная ответственность перед короной. Какого бы мнения мы ни были, эти шаги нам приходится отнести к категории бесповоротных вещей. Что прошло, то прошло, и нам лишь остается утешаться тем, что мы сделали все от нас зависящее, чтобы вовремя подать правильный и разумный совет. А потому я обращаюсь к нашему будущему положению и к положению, сложившемуся для нас сегодня. Здесь, опять-таки, мне придется сказать кое-что, боюсь, далеко не приятное.
Мы присутствуем при бедствии первой величины, обрушившемся на Великобританию и Францию. Не будем закрывать на это глаза. В настоящее время мы должны быть готовы к тому, что все страны Центральной и Восточной Европы постараются выговорить себе возможно лучшие условия у торжествующей победу нацистской мощи. Система союзов в Центральной Европе, на которую Франция опиралась для охраны своей безопасности, сметена, и я не вижу, каким способом можно ее воссоздать. Путь через долину Дуная к Черному морю — путь, ведущий к самой Турции, открыт. Мне кажется, что фактически, если и не формально, все эти страны Центральной Европы, все придунайские страны будут одна за другой вовлечены в громадную систему политики силы, причем не только военной политики силы, но и экономической политики силы — исходящей от Берлина.
Достигнуто это будет, мне кажется, очень гладко и быстро и, возможно, обойдется без единого выстрела. Если вы захотите увидеть, какой хаос царит во внешней политике Британии и Франции, то посмотрите, что происходит и ежедневно отражается на столбцах «Таймс».
А что произошло в Варшаве? Британский и французский послы посетили министра иностранных дел полковника Бека, во всяком случае пытались с ним встретиться, чтобы просить о некотором смягчении тех жестоких мер, какие применяются против Чехословакии в связи с проблемой Тешенской области. Перед ними захлопнули дверь. Французский посол так и не добился аудиенции, английский же посол получил весьма резкий ответ от одного из чиновников министерства. Все это дело изображается польской печатью как политическая бестактность со стороны обеих держав, а уже сегодня мы узнаем из газет об успешном исходе нанесенного полковником Беком удара. Я не забываю, должен сказать, что не прошло еще и двадцати лет с тех пор, как британские и французские штыки спасли Польшу от полуторавекового ига. Поистине, это — печальный эпизод в истории страны, свобода и права которой в течение длительного времени вызывали у многих из нас горячее сочувствие.
Эти примеры типичны. День за днем вы можете наблюдать полное отчуждение в этих краях. Многие из этих стран, опасаясь роста нацистского могущества, уже обзавелись политическими деятелями, министрами и правительствами прогерманской ориентации. Но в Польше, Румынии, Болгарии и Югославии всегда существовало активное народное движение, обращавшее свои взоры к западным демократиям, с отвращением отвергавшее мысль о том, что им может быть навязан тоталитарный режим произвола, и питавшее надежду на то, что этой угрозе будет оказано сопротивление. Все это рухнуло. Мы рассуждаем о странах, расположенных очень далеко от нас.
Но я спрашиваю, каково будет еще в этом году и год спустя положение Франции и Англии? Каково будет положение Западного фронта, относительно которого мы несем полную ответственность в силу данных нами гарантий? В настоящее время германская армия численно превосходит армию Франции, хотя далеко еще уступает ей по зрелости и совершенству. В следующем году численно она вырастет еще больше, а зрелость ее станет более завершенной. Избавившись от всякого источника беспокойства на Востоке и обеспечив себя ресурсами, которые в величайшей степени уменьшат, если и не вовсе устранят угрозу морской блокады, правители нацистской Германии смогут свободно выбирать направление для дальнейших действий. И если нацистскому диктатору угодно будет обратить свой взор на Запад, что вполне возможно, то Франция и Англия горько пожалеют о потере превосходной армии древней Богемии, которая, согласно недавним подсчетам, отвлекла бы не менее тридцати германских дивизий прежде, чем она была бы сокрушена.
Можем ли мы быть слепы к огромной перемене в военном положении и к тем опасностям, которые стоят перед нами? На нынешней стадии, насколько я понимаю, мы увеличиваем британскую армию на четыре батальона в течение четырех лет. Уже закончено формирование по меньшей мере двух из этих батальонов. А там, на французском фронте, дополнительно формируются по меньшей мере тридцать дивизий, с которыми приходится считаться, помимо двенадцати дивизий, захваченных при поглощении Австрии.
Бесспорно, многие искренно уверены в том, что они предают лишь интересы Чехословакии. Между тем я очень боюсь, как бы нам не пришлось убедиться в том, что мы нанесли глубокий урон, а может быть, и создали роковую угрозу для безопасности и самой независимости Великобритании и Франции. Вопрос не сводится просто лишь к отказу от германских колоний, чего, я уверен, от нас тоже потребуют. Вопрос не сводится также лишь к потере влияния в Европе. Дело гораздо глубже. Вы должны вдуматься в характер нацистского движения и вытекающего из него режима. Премьер-министр желает установления сердечных отношений между нашей страной и Германией. Совсем нетрудно поддерживать сердечные отношения между народами.
Мы питаем к немцам искреннюю симпатию. Но они бессильны. И вы никогда не сможете быть в дружеских отношениях с нынешним германским правительством. Мы должны поддерживать дипломатические и корректные отношения, но никогда не может быть дружбы между британской демократией и нацистской властью, той властью, которая попирает христианскую этику, которая сопровождает свое движение проповедью варварского язычества, которая восхваляет дух агрессии и завоеваний, которая черпает силу и извращенную радость в гонениях на людей и которая, как мы это видели, с безжалостной жестокостью прибегает к угрозе кровавого истребления. Такая власть никогда не сможет быть настоящим другом британской демократии.
Для меня совершенно непереносима мысль о том, что наша страна очутится во власти, в орбите или под влиянием нацистской Германии и что наше существование может оказаться зависимым от ее доброй воли или приказов. Именно для того, чтобы этому помешать, я, не щадя сил, ратовал за сохранение каждого бастиона обороны: во-первых, за своевременное создание воздушного флота, более сильного, чем любой другой, находящийся в пределах досягаемости наших берегов; во-вторых, за объединение коллективной мощи ряда наций; в-третьих, за заключение союзов и военных конвенций в строгих рамках устава Лиги, чтобы во всяком случае собрать достаточно сил для того, чтобы ограничить поступательное движение этой державы. Но все было тщетно. Под всяческими благовидными предлогами каждая из этих позиций последовательно подрывалась и отбрасывалась.
Мы не желаем, чтобы нас заставили вступить на путь превращения в сателлита германской нацистской системы, стремящейся господствовать над Европой. Не пройдет и нескольких лет, а может быть, и нескольких месяцев, как мы столкнемся с такими требованиями, которые несомненно будут непосредственно касаться нас. Возможно, что эти требования будут связаны с уступкой территории или уступкой свободы. Я предвижу и предсказываю, что политика подчинения принесет с собою ограничение свободы слова и дискуссий в парламенте, с общественной трибуны и в печати, ибо тогда скажут — да и теперь уже я иногда это слышу,— что нельзя допускать критику нацистской системы диктатуры со стороны простых, рядовых английских политиков; а после установления контроля над печатью, отчасти прямого и, что еще важнее — косвенного, после того, как все органы общественного мнения, связанные и хлороформированные, будут таким образом приведены к молчанию, нас поведут дальше через все этапы этого пути.
Я пытался придумать способы для того, чтобы защититься от этого наступления нацистской власти и оградить столь драгоценный для нас уклад жизни. Какой единственный способ нам доступен? Единственный доступный нам способ состоит в завоевании вновь нашей старой островной независимости путем достижения обещанного нам господства в воздухе и той надежности нашей противовоздушной обороны, в наличии которой нас заверяли; таким путем мы снова станем островом.
В окружающем нас мраке лишь это сверкает лучом надежды. Отныне надо приложить для перевооружения такие усилия, подобных которым еще не было; этой цели должны быть подчинены все ресурсы нашей страны и вся ее сплоченная мощь. Меня очень обрадовало вчерашнее заявление лорда Болдуина в палате лордов о том, что завтра же он приступает к мобилизации промышленности. Но, как мне кажется, было бы еще лучше, если бы лорд Болдуин сказал это два с половиной года тому назад, когда все требовали создания министерства военного производства.
Я осмелюсь сказать достопочтенным джентльменам на правительственных скамьях,— моим достопочтенным друзьям, которых я благодарю за то терпение, с каким они выслушивают то, что я имею сказать,— что и они несут определенную ответственность за все это. Ибо если бы они наградили хоть одной десятой долей бурных рукоплесканий, которыми они встретили исход дела с Чехословакией, ту небольшую группку депутатов, которые добивались, чтобы мы своевременно начали перевооружаться, то мы не очутились бы в нашем нынешнем положении.
Достопочтенные джентльмены из оппозиции и достопочтенные депутаты, сидящие на скамьях либералов, не имеют права выступать с подобными упреками. Я помню, как в течение двух лет мне приходилось сталкиваться не только с фактами осуждения правительства, но и с суровым неодобрением со стороны этих достопочтенных джентльменов. Теперь лорд Болдуин подал сигнал, пусть и запоздалый. Давайте же откликнемся хотя бы на этот призыв.
В конце концов, теперь уже не секрет, что именно произошло в области авиации и мобилизации нашей противовоздушной обороны. Свидетелями всему этому, как сказал мой достопочтенный и любезный друг, депутат от округа Абби, были тысячи людей. Пусть они сами судят о характере тех заявлений по этому поводу, которые упорно повторялись министрами.
Кто теперь скажет, что мы имеем воздушный паритет с Германией? Кто теперь скажет, что наша противовоздушная оборона должным образом укомплектована и вооружена? Нам известно, что германский генеральный штаб хорошо осведомлен об этих вещах, между тем как палата общин до сих пор не сочла необходимым серьезно изучить этот вопрос и удостовериться в положении дел. Два дня тому назад министр внутренних дел заявил, что будет рад такому расследованию. Можно многое поставить в величайшую заслугу правительству. Но мы хотим знать, как решаются те вопросы, которые имеют существенно важное значение. На протяжении последних трех лет я неоднократно просил назначить закрытую сессию, на которой можно было бы основательно рассмотреть все эти вопросы, или выделить для расследования специальную комиссию, или же воспользоваться каким-нибудь другим способом.
Теперь же я прошу, чтобы правительство, когда мы соберемся на нашу следующую сессию, оказало палате в этом вопросе доверие, ибо мы имеем право знать, каково наше положение и какие меры приняты, чтобы обеспечить прочность наших позиций. Я не упрекаю наш преданный, храбрый народ, готовый исполнить свой долг любой ценой, народ, ни разу не согнувшийся под тяжестью событий последней недели; я не упрекаю его за естественный всеобщий взрыв радости и чувство облегчения, когда он узнал, что ему удалось в данное время избежать мучительного испытания. Но он должен знать правду; он должен знать, что нашей обороной грубо пренебрегали и что в ней есть большие недочеты; он должен знать, что мы понесли поражение без войны — поражение, последствия которого еще долго будут сказываться на нашем пути; он должен знать, что мы оставили позади ужасную веху нашей истории, когда все равновесие Европы нарушено, и что на ближайшее время западная демократия стоит под знаком страшных слов: «Ты положена на чашу весов, и чаша весов склоняется в другую сторону». Но не думайте, что на этом дело кончается. Это только начало уплаты по счету. Это только первый глоток, первая проба из горькой чаши, какую нам будут подносить год за годом, если только мы не сумеем высшим усилием воли вновь обрести здравый дух и воинскую мощь, снова подняться и стать на защиту свободы, как в старые времена.
Воспоминание о Мюнхене. Те, кому пришлось изучать советскую историю Второй мировой войны, хорошо помнят чеканные формулировки, касающиеся Мюнхенского соглашения: это был «сговор империалистов», целью которого было повлиять на агрессивные планы Гитлера в отношении Франции и Англии, открывший путь на Балканы и далее — к границам Советского Союза.
Речь Черчилля, — по советской терминологии, одного из самых «отъявленных империалистов» — в палате общин менее чем через неделю после возвращения из Мюнхена Чемберлена, сообщившего прямо в аэропорту, что он привез «мир для нашей эпохи», показывает, что все было не совсем так, как учили советские «вожди» и историки, и что ликование не было таким уж сплоченным: ведь из четырехсот восьмидесяти «империалистов», заседавших в парламенте в тот день, более ста человек проголосовали против одобрения Мюнхенского соглашения.
Яркая речь Черчилля, содержавшая упреки и мрачные предсказания, которым вскоре было суждено сбыться, не нуждается в комментариях и дает нам возможность пережить ту бурю страстей, которая была порождена этим предательством, обрекавшим на неминуемую гибель небольшую европейскую страну Чехословакию, и убедиться в безупречной адекватности немедленной реакции оратора на это позорное событие.
Страницы «Второй мировой войны», посвященные Мюнхенскому соглашению, показывают, что отношение автора этой эпопеи к нему впоследствии не изменилось и что воспоминания о том, как Венгрия и Польша с готовностью проглотили милостиво подаренные им немцами чешские территории, и через десять лет были для Черчилля так же мучительны, как и в начале октября 1938 г. Об этом, в частности, свидетельствуют горькие слова о поляках, вызванные готовностью Польши участвовать в нацистском дележе: «Героические черты характера польского народа не должны заставлять нас закрывать глаза на его безрассудство и неблагодарность, которые в течение ряда веков причиняли ему неизмеримые страдания. Нужно считать тайной и трагедией европейской истории тот факт, что народ, способный на любой героизм, отдельные представители которого талантливы, доблестны, обаятельны, постоянно проявляет такие огромные недостатки почти во всех аспектах своей государственной жизни. Слава в периоды мятежей и горя — гнусность и позор в периоды триумфа. Храбрейшими из храбрых слишком часто руководили гнуснейшие из гнуснейших! И все же всегда существовали две Польши: одна из них боролась за правду, а другая пресмыкалась в подлости».
Original «A TOTAL AND UNMITIGATED DEFEAT»
Другой перевод «ПОЛНОЕ И БЕЗОГОВОРОЧНОЕ ПОРАЖЕНИЕ»