Европа ждет
Обращение по радио к народу Соединенных Штатов Америки 8 августа 1939 года
Поздравляю вас с сезоном летних отпусков, леди и джентльмены, друзья мои по ту сторону Атлантического океана! Наступили дни, когда лето зовет тружеников всех стран к такому краткому отдыху от конторского и фабричного труда, от жесткой рутины повседневной жизни и борьбы за кусок хлеба и посылает их на поиски если не отдыха, то хотя бы перемены обстановки, дабы, вернувшись на свои места со свежими силами, они снова пустили в ход мириады колесиков цивилизованного общества.
Дайте вспомнить, дайте посмотреть. Как проводили мы летний отпуск двадцать пять лет назад? Да ведь это было как раз в те дни, когда германские войска врывались в Бельгию и растаптывали ее народ на своем пути к Парижу. То были дни, когда прусский милитаризм, говоря его собственными словами, «прорубал себе путь через маленькую, слабую соседнюю страну», чей нейтралитет и независимость немцы клялись не только уважать, но и защищать.
Но, может быть, мы ошибаемся, может быть, нам изменяет память? Доктор Геббельс со своим аппаратом пропаганды по-своему излагает события, происходившие двадцать пять лет назад. Послушать их, так можно подумать, что это Бельгия вторглась в Германию. Жили себе эти мирные пруссаки, собирая свои урожаи, как вдруг злая Бельгия, по наущению Англии и евреев, напала на них. И конечно же, она захватила бы Берлин, если бы на помощь не подоспел ефрейтор Адольф Гитлер, все повернувший по-другому.
На этом басня не кончается. После четырех лет войны на суше и на море, когда Германия вот-вот должна была одержать решительную победу, евреи снова набросились на немцев, но на этот раз уже с тыла. Вооружившись Четырнадцатью пунктами президента Вильсона, они, как гласит сказка, нанесли германским армиям удар в спину, вынудив их просить о перемирии, и, захватив врасплох, даже уговорили подписать бумагу, в которой сказано, будто сами немцы, а не бельгийцы, затеяли войну. Такова история, которой учат в этом царстве, где все поставлено вверх дном.
А теперь опять пришла пора отпусков; где же мы теперь? Или, как часто говорят в Соединенных Штатах,— куда мы теперь отправимся? Тишина царит над всей Европой, нет — над всем миром, тишина, нарушаемая лишь глухими разрывами японских бомб, падающих на китайские города, на китайские университеты или вблизи британских и американских кораблей.
Но ведь Китай так далеко, о чем же беспокоиться? Китайцы борются за то, что основоположники американской конституции на своем великолепном языке определяют как «жизнь, свободу и право добиваться счастья». И дерутся китайцы, как видно, очень хорошо. Во всяком случае, пожелаем им удачи.
Давайте скажем им ободряющие слова, как это сделал на прошлой неделе ваш президент, уведомив японцев о расторжении торгового договора. В конце концов, страдающие китайцы ведут нашу битву — битву за демократию. Они защищают свою землю, ту добрую землю, которая принадлежала им от начала времен,— против жестокой и неспровоцированной агрессии.
Крикните им доброе слово через океан — кто знает, чья очередь следующая. Если нынешний обычай милитаристских диктатур врываться в чужие страны с бомбой, снарядом и пулей, грабя и убивая их граждан, получит слишком широкое распространение, то всем нам, пожалуй, придется надолго перестать и думать о летних каникулах.
Но вернемся к тому молчанию, которое, как я сказал, нависло над Европой. Что это за молчание? Увы, это молчание напряженного ожидания. Во многих странах — это молчание страха. Вслушайтесь. Нет, вслушайтесь хорошенько. Мне кажется, я что-то слышу,— да, я слышу вполне явственно. А разве вы не слышите? Это — топот армий, ступающих по гравию плац-парадов, месящих грязь напитанных дождем полей, топот двух миллионов германских солдат и более миллиона итальянцев, «выступивших на маневры»,— о да, только на маневры!
Ну конечно же, это только маневры, как и в прошлом году. Надо же, в самом деле, диктаторам обучать своих солдат. Ведь это минимум того, что они обязаны делать хотя бы из элементарнейшей предусмотрительности в момент, когда датчане, голландцы, швейцарцы, албанцы — ну и конечно же, евреи,— могут в любую минуту наброситься на них, отнять у них жизненное пространство и заставить их подписать еще одну бумагу, в которой будет сказано, кто именно все это начал.
А кроме того, этим германским и итальянским армиям может подвернуться еще какое-нибудь «освободительное» дельце. Не далее как в прошлом году они освободили Австрию от ужасов самоуправления. Всего лишь в марте они освободили Чехословацкую республику от несчастья независимого существования. Каких-нибудь два года тому назад синьор Муссолини подарил древнему королевству Абиссинии ее «великую хартию вольностей». Не прошло и двух месяцев с тех пор, как маленькая Албания получила «Закон о неприкосновенности личности», как Муссолини прислал свой «Закон о правах человека» с приложением счета королю Зогу. Да хотя бы и в настоящий момент — тирольские горцы, народ немецкого языка, который на протяжении тысячи лет обитает в своих прекрасных долинах, «освобождается», то есть изгоняется из любимой страны, с земли, защищая которую отдал свою жизнь Андреас Гофер. Что ж удивительного в том, что раздается топот армий, когда нужно проделать такую колоссальную освободительную работу; что ж удивительного в том, что среди всех соседей Германии и Италии царит подавленное молчание, в то время как они гадают, кто будет «освобожден» следующим.
Нацисты говорят, что их окружают. Они сами окружили себя кольцом соседей, которым приходится все время гадать, на кого обрушится следующий удар. Такое гадание — весьма утомительная игра. Все страны, в особенности маленькие, давно перестали находить эту игру занимательной. Можно ли удивляться после этого, что соседи Германии, как великие, так и малые, стали подумывать о том, чтобы прекратить игру, сказав нацистам просто, словами устава Лиги Наций: «Тот, кто нападает на одного, нападает на всех. Тот, кто нападает на слабейшего, убедится, что он напал на сильнейшего». Вот как мы проводим наши каникулы здесь, при плохой погоде, при облачном небе. Надеемся, что у вас там погода лучше.
Одна вещь поражает меня своей странностью, это — возрождение единоличной власти после всех веков исторического опыта и прогресса. Вспомнить только, как англоязычные народы всегда страшились этой власти одного человека. Они охотно готовы следовать за вождем некоторое время, до той поры, пока он им полезен; но мысль о том, чтобы целиком, душою и телом, предаться одному человеку и поклоняться ему как идолу, — такая мысль всегда была ненавистна самому существу и природе нашей цивилизации.
Создатели американской конституции столь же тщательно, как и те, кто создавал британскую конституцию, предусмотрели все для того, чтобы помешать жизни и судьбам, всем законам и самой свободе нации очутиться в руках тирана. Проверка и контрпроверка через политические органы, широкое разделение функций государственного управления, инструмент свободных прений, частое обращение к фундаментальным принципам, право на оппозицию против даже самых сильных правительств, а главное, наша неустанная бдительность — ограждали в прошлом и оградят в будущем свободу британских и американских общественных институтов. Но в Германии на вершине горы сидит один человек, который может в один день избавить мир от гнетущего страха; этот же человек может в один день ввергнуть все, что мы имеем, и все, чем мы являемся, в огнедышащий вулкан.
Если герр Гитлер войны не затеет, то ее не будет. Кроме него никто не станет затевать войну. Британия и Франция твердо решили не проливать крови иначе, как для собственной защиты или в защиту своих союзников. Никому никогда и в голову не приходило нападать на Германию. Если Германия желает гарантий от нападения со стороны ее соседей, то достаточно ей сказать одно слово, и мы дадим ей полнейшую гарантию в соответствии с принципами устава Лиги. Мы не раз заявляли, что не просим для себя в смысле безопасности ничего такого, чего мы не готовы были бы полностью разделить с германским народом. Вот почему, если война разразится, то не придется сомневаться в том, на чью голову падет кровавая вина. Так стоит теперь этот великий вопрос, и никто не знает, как он будет решен.
Поверьте мне, американские друзья, что, молясь о мире, британский и французский народы исходят не из постыдного страха перед муками или смертью. И если мы денно и нощно возносим молитвы о мире, то не потому, что сомневаемся в конечном исходе борьбы между нацистской Германией и цивилизованным миром. Выбор стоит лишь между миром и войной: миром с его широкими и светлыми надеждами, которые уже находятся в пределах достижимого, или же войной с ее безмерной кровавой бойней и разрушением. Что бы ни произошло, мы должны стремиться построить в будущем такую систему человеческих взаимоотношений, которая положит конец этой затянувшейся чудовищной неопределенности, которая позволит трудовым и творческим силам всего мира продолжать свою работу и которая уже более не позволит, чтобы судьба человечества зависела от достоинств, капризов или злобы одного человека.
Последнее мирное лето. Последнее предвоенное лето — лето 1939 г. — Черчилль проводил в тревожном ожидании. Его внимание было сосредоточено на подготовке нацистской Германии к войне, на ее неумеренной милитаризации. Военные приготовления фиксируются Черчиллем на всех территориях, контролируемых Германией и Италией, и германская военная мощь, сосредоточенная на западе, по его оценкам, намного превосходит силы французской армии. Но это была лишь видимая часть милитаристского айсберга, а о том, что происходило внутри его и как обстояли дела на восточной его стороне, он мог только догадываться.
Обращаясь к американскому народу, Черчилль говорит об обманчивой тишине, царящей над Европой, называя эту тишину «молчанием страха» и предупреждая о грядущих трудных временах. Его речь, когда он говорит о нацистских «вождях», дышит сарказмом и презрением, а наблюдаемое им возрождение средневекового варварства в очаге мировой цивилизации вызывает искреннее недоумение. Он говорит о временности этих явлений и завершает свое выступление словами надежды и веры в разум и творческие силы человечества, которые выведут его из создавшейся чудовищной неопределенности к справедливому мироустройству, основанному на нравственности и гуманизме.
Надо полагать, однако, что, при всей своей политической проницательности, даже сам Черчилль не мог представить себе, какими темпами уже через две недели после этой его речи станут развиваться события, и что менее чем через месяц он перестанет быть «частным лицом» и войдет в состав военного кабинета Великобритании в качестве военно-морского министра.